Неточные совпадения
Знакомый, уютный кабинет
Попова был неузнаваем; исчезли цветы с подоконников,
на месте их стояли аптечные склянки с хвостами рецептов, сияла насквозь пронзенная лучом солнца бутылочка красных чернил, лежали пухлые, как подушки, «дела» в синих обложках; торчал вверх дулом старинный пистолет, перевязанный у курка галстуком белой бумажки.
Свершилась казнь. Народ беспечный
Идет, рассыпавшись, домой
И про свои работы вечны
Уже толкует меж собой.
Пустеет поле понемногу.
Тогда чрез пеструю дорогу
Перебежали две жены.
Утомлены, запылены,
Они, казалось, к
месту казни
Спешили, полные боязни.
«Уж поздно», — кто-то им сказал
И в поле перстом указал.
Там роковой намост ломали,
Молился в черных ризах
поп,
И
на телегу подымали
Два казака дубовый гроб.
Поп Савел успел нагрузиться вместе с другими и тоже лез целоваться к Привалову, донимая его цитатами из всех классиков. Телкин был чуть-чуть навеселе. Вообще все подгуляли, за исключением одного Нагибина, который «не принимал ни капли водки». Началась пляска, от которой гнулись и трещали половицы; бабы с визгом взмахивали руками; захмелевшие мужики грузно топтались
на месте, выбивая каблуками отчаянную дробь.
— Для людей? — спросил Белинский и побледнел. — Для людей? — повторил он и бросил свое
место. — Где ваши люди? Я им скажу, что они обмануты; всякий открытый порок лучше и человечественнее этого презрения к слабому и необразованному, этого лицемерия, поддерживающего невежество. И вы думаете, что вы свободные люди?
На одну вас доску со всеми царями,
попами и плантаторами. Прощайте, я не ем постного для поучения, у меня нет людей!
— Чтоб место-то получить, надо либо
на отцово
место проситься, или в дом к старому
попу, у которого дочь-невеста, войти, — повествовал отец Василий.
Начал прищуривать глаза —
место, кажись, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе. Что за пропасть! да это голубятня, что у
попа в огороде! С другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащила нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он
на дорожку. Месяца не было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. «Быть завтра большому ветру!» — подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки
на могилке вспыхнула свечка.
На Трубе у бутаря часто встречались два любителя его бергамотного табаку — Оливье и один из братьев Пеговых, ежедневно ходивший из своего богатого дома в Гнездниковском переулке за своим любимым бергамотным, и покупал он его всегда
на копейку, чтобы свеженький был. Там-то они и сговорились с Оливье, и Пегов купил у
Попова весь его громадный пустырь почти в полторы десятины.
На месте будок и «Афонькина кабака» вырос
на земле Пегова «Эрмитаж Оливье», а непроездная площадь и улицы были замощены.
Пантелей Егоров вдруг смолк. Он нервно семенил ногами
на одном
месте и бросал тревожные взгляды
на отца Арсения. Но запрещенный
поп стоял в стороне и тыкал вилкой в пустую тарелку.
На минуту в комнате воцарилось глубокое молчание.
— Вот, — заговорил
поп, дёргая дядю за рукав, — века шляется наш мужичок с
места на место, а не может…
«Вот и доплыл до затона!
Поп Александр обвенчает без шума,
на первое время мы с Дуней махнём в Воргород. Молодец попадья — как она ловко поставила всех по
местам. А Дуня — она меня полюбит, она — как сестра мне по характеру, право, — и как я сам не додумался до такой простоты?..»
Отправился с визитом к своему
попу. Добрейший Михаил Сидорович, или отец Михаил, — скромнейший человек и запивушка, которого дядя мой, князь Одоленский, скончавшийся в схиме, заставлял когда-то хоронить его борзых собак и поклоняться золотому тельцу, — уже не живет. Вместо него священствует сын его, отец Иван. Я знал его еще семинаристом, когда он, бывало, приходил во флигель к покойной матушке Христа славить, а теперь он уж лет десять
на месте и бородой по самые глаза зарос — настоящий Атта Троль.
— Он оправится, — сказал
Поп, идя быстрым шагом, но как будто топтался
на месте — так я торопился сам. — Ему уже значительно лучше. Даже немного посмеялись. Знаете, он запустил болезнь и никому не пикнул об этом! Вначале я думал, что мы все виноваты. А вы как думаете?
Я не удивился, когда стена сошла с своего
места и в яркой глубине обширной, роскошной комнаты я увидел
Попа, а за ним — Дюрока в пестром халате. Дюрок поднял, но тотчас опустил револьвер, и оба бросились ко мне, втаскивая меня за руки, за ноги, так как я не мог встать. Я опустился
на стул, смеясь и изо всей силы хлопая себя по колену.
— Раз почти, следовательно, контроль
на месте, — заметил
Поп. — Я ужаснулся, когда вы налили себе целую купель этого вина, но ничего не сказал, так как не видел еще вас в единоборстве с напитками. Знаете, сколько этому вину лет? Сорок восемь, а вы обошлись с ним как с водой. Ну, Санди, я теперь буду вам открывать секреты.
Сказался ли это преждевременный прилив нервной силы, перешедшей с годами в способность верно угадывать отношение к себе впервые встречаемых людей, — но только я очень хорошо чувствовал, что Ганувер думает одинаково с молодой дамой, что Дюрок,
Поп и Эстамп отделены от всех, кроме Ганувера, особым, неизвестным мне, настроением и что, с другой стороны, — дама, человек в пенсне и человек в очках ближе друг к другу, а первая группа идет отдаленным кругом к неизвестной цели, делая вид, что остается
на месте.
Больным
местом готовившейся осады была Дивья обитель, вернее сказать — сидевшая в затворе княжиха, в иночестве Фоина. Сам игумен Моисей не посмел ее тронуть, а без нее и сестры не пойдут. Мать Досифея наотрез отказалась: от своей смерти, слышь, никуда не уйдешь, а господь и не это терпел от разбойников. О томившейся в затворе Охоне знал один черный
поп Пафнутий, а сестры не знали, потому что привезена она была тайно и сдана
на поруки самой Досифее. Инок Гермоген тоже ничего не подозревал.
Долго ждала красавица своего суженого; наконец вышла замуж за другого;
на первую ночь свадьбы явился призрак первого жениха и лег с новобрачными в постель; «она моя», говорил он — и слова его были ветер, гуляющий в пустом черепе; он прижал невесту к груди своей — где
на месте сердца у него была кровавая рана; призвали
попа со крестом и святой водою; и выгнали опоздавшего гостя; и выходя он заплакал, но вместо слез песок посыпался из открытых глаз его.
По своему уму и особенно по своему богатейшему голосу он смело мог рассчитывать
на дьяконское
место, но это заветное желание оказалось решительно неосуществимым, потому что нет-нет Асклипиодот в чем-нибудь и попадет: подерется в пьяном виде, сгрубит
попу, поколотит жену — словом, устроит что-нибудь самое неудобосказуемое, что начальство мотает себе
на ус, а Асклипиодот сидит себе да сидит в дьячках.
И это верно — нехорош был
поп на своём
месте: лицо курносое, чёрное, словно порохом опалено, рот широкий, беззубый, борода трёпаная, волосом — жидок, со лба — лысина, руки длинные. Голос имел хриплый и задыхался, будто не по силе ношу нёс. Жаден был и всегда сердит, потому — многосемейный, а село бедное, зе́мли у крестьян плохие, промыслов нет никаких.
Как ни дорого бедному жить,
Умирать ему вдвое дороже:
На кладбище-то
место купить,
Да
попу, да
на гроб, да
на свечи...
Эх,
попел бы я веселых песен!
Да кому их в нашем
месте нужно?
Город для веселья — глух и тесен,
Все живут в нем злобно и недужно.
В городе у нас — как
на погосте —
Для всего готовая могила.
Братцы мои! Злую склоку бросьте,
Чтобы жить
на свете легче было!
Половина тёмно-синего неба была густо засеяна звёздами, а другая, над полями, прикрыта сизой тучей. Вздрагивали зарницы, туча
на секунду обливалась красноватым огнём. В трёх
местах села лежали жёлтые полосы света — у
попа, в чайной и у лавочника Седова; все эти три светлые пятна выдвигали из тьмы тяжёлое здание церкви, лишённое ясных форм. В реке блестело отражение Венеры и ещё каких-то крупных звёзд — только по этому и можно было узнать, где спряталась река.
Тут узнали мы от своих словоохотливых товарищей, что вчера Тимьянский и Кайсаров вместе еще с тремя студентами,
Поповым, Петровым и Кинтером, уходили
на целый день за город к Хижицам и Зилантову монастырю (известное
место, верстах в четырех или пяти от Казани), что они брали с собой особый большой ящик, в котором помещались доски для раскладывания бабочек и сушки других насекомых, что всего они набрали штук семьдесят.
— А видите ли, дело в чем, — сказала Манефа, — и
на Иргизе, и в Слободах, и в Лаврентьеве всех несогласных принять
попов, великороссийскими архиереями благословенных, по своим
местам разослали —
на родину, значит.
— Святокупец святокупцем и остался, — слегка запинаясь, ответил Василий Борисыч. —
Попа поставить — пятьсот целковых, одигон [Одигон — путевый престол, переносный антиминс,
на котором во всяком
месте можно совершать литургию.] — та же цена и выше; с поставленных
попов меньше ста рублей в месяц оброку не берет… Завел венечные пошлины, таковы-де при патриархе Иосифе бывали: пять целковых с венца, три за погребенье, по три с крещения, со всего.
У кабака стояла небольшая крашеная тележка в одну лошадку, в каких обыкновенно ездят малой руки управляющие, сельские
попы да приказчики хлебных торговцев, скупающие товар
на месте.
— Сухарники они вот почему. От какого-то старца — там где-то
на Иргизе или где в другом
месте, уж не знаю, — их начетчик получил мешочек с сухарями. Ими он причащал.
Попов, мол, беглых не наберешься, и поверье, мол, такое — и сие во спасение…
— Послужи за отечество свое, — говорил Манштейн Зубареву, — съезди в раскольничьи слободы и уговори раскольников, чтобы они склонились к нам и помогли вступить
на престол Ивану Антоновичу, а мы, по их желанию, будем писать патриарху, чтобы им посвятить епископа; у нас был их один
поп, да обманул нас и уехал. А как посвятят епископа, так он от себя своих
попов по всем
местам, где есть раскольники, разошлет, и они сделают бунт.
Человек обожествляется, но лишь путем умолкания всего человеческого, исчезновения человека и появления
на его
место Божества [И. В.
Попов говорит о св. Макарии Египетском: «Перестать быть человеком и теперь же стать Богом, хотя бы и
на краткие моменты божественного наития, — вот что было целью всех стремлений и помышлений его души».
— Василий Степанович, — обратился он к
Попову, — старого поставщика долой, рассчесть, он испортился, а Яковкина
на его
место, он первой гильдии купец здешней губернии. Растолкуй ему, в чем дело. Для первых оборотов дать ему деньги взаймы, дать все способы. Все бумаги приготовить и представить мне. Ну, Яковкин! Теперь ты главный подрядчик. Поздравляю!.. Э, Василий Степанович! А что о старике?
Как не скорбеть и не гневаться, видя, что
поп и дьяк в ином
месте точно хорьки живут, и живут так
на радость врагов нашего отечества и
на радость разрушителей вроде сего Омнепотенского!
Приход, представленный в лице 42 персон, восторжествовал над всеми решениями дикастерии и московского отделения синода. «
Поп не Божий, но приходу гожий», начал снова «священническая действовать по-прежнему», но можно ли видеть в этом торжество справедливости и благочестия? Есть ли тут хоть какой-нибудь залог доброго влияния такого примера
на церковные дела в других
местах?
Отец у него был
поп, рано овдовел: повенчал какую-то незаконную свадьбу и был лишен
места, да так, что всю жизнь потом не мог себе его нигде отыскать, а состоял при некоей пожилой важной даме, которая всю жизнь с
места на место ездила и, боясь умереть без покаяния, для этого случая сего
попа при себе возила.
Зато с тех пор я уже и минуты покоя не знаю — мучусь, что через меня все христианство
на моем родном
месте с некрещеным
попом в посмех отдается.
Но о. Василий только посмотрел
на него с суровым любопытством и дал отпущение грехов. У выхода Мосягин обернулся:
на том же
месте расплывчато темнела одинокая фигура
попа; слабый свет восковой свечки не мог охватить ее всю, она казалась огромной и черной, как будто не имела она определенных границ и очертаний и была только частицею мрака, наполнявшего церковь.
Вздорный ты человек и не годишься к делу: я ставлю
на твое
место попа Савву; а вы, хлопцы, будьте без сомнения:
поп ваш Саква, который вам хорош, и мне хорош и богу приятен, и идите домой без сомнения.
Там содеяна вещь сицевая: есть село Бор от Николы, в том селе у
попа Сысоя два раскольника подговорили жену его с деньгами и повели в брынские раскольнические
места, аки бы
на спасение, и не дошед реки Керженца, те раскольники привели ту попадью в некую храмину пусту.
Было смятение, и шум, и вопли, и крики смертельного испуга. В паническом страхе люди бросились к дверям и превратились в стадо: они цеплялись друг за друга, угрожали оскаленными зубами, душили и рычали. И выливались в дверь так медленно, как вода из опрокинутой бутылки. Остались только псаломщик, уронивший книгу, вдова с детьми и Иван Порфирыч. Последний минуту смотрел
на попа — и сорвался с
места, и врезался в хвост толпы, исторгнув новые крики ужаса и гнева.
Попов встряхнул счеты, мотнул угоревшей головой и стал считать снова. Через час он сидел всё
на том же
месте, таращил глаза в залоговую квитанцию и бормотал...
Когда крестьянин Семен Мосягин трижды отбил земной поклон и, осторожно шагая, двинулся к
попу, тот смотрел
на него пристально и остро и стоял в позе, не подобающей
месту: вытянув шею вперед, сложив руки
на груди и пальцами одной пощипывая бороду. Мосягин подошел вплотную и изумился:
поп глядел
на него и тихо смеялся, раздувая ноздри, как лошадь.